Смех в темноте [Laughter In The Dark] - Владимир Набоков

Рекс оценил ее расположение — на юру, среди густого ельника, всего в четверти часа ходьбы от деревни и гостиницы. Он наметил себе самую солнечную комнату на втором этаже. Затем в деревне они наняли кухарку. Рекс с ней поговорил очень внушительно.

— Высокое жалованье, которое вам предлагается, — сказал он, — объясняется тем, что вы будете служить у человека, страдающего слепотой на почве душевного расстройства. Я — врач, приставленный к нему, — но, ввиду тяжелого его состояния, он, разумеется, не должен знать, что, кроме его племянницы, живет при нем доктор. Посему, тетушка, если вы прямо или косвенно, хотя бы нежнейшим шепотком упомянете вслух о моем пребывании в доме — например, обратитесь ко мне в то время, как пациент, находясь поблизости, сможет такое услышать, вы будете ответственны перед законом за нарушение образа лечения, установленного врачом, — это карается в Швейцарии довольно, кажется, строго. Вдобавок я не советую вам подходить близко к моему пациенту или вообще вести с ним какие-либо разговоры: на него находят припадки бешенства. Возможно, вам будет интересно узнать, что он уже одну старушку совершенно замял и расквасил ей лицо (очень, кстати, похожую на вас, но не столь привлекательную). Я бы не желал, чтобы это повторилось. А главное — когда станете болтать в деревне, помните, что, если, вследствие разбуженного вами любопытства, к нам станут шляться местные обыватели, мой пациент, при нынешнем его состоянии, может разнести дом, начав с вашей головы. Поняли?

Старуху он так запугал, что она едва не отказалась от чрезвычайно выгодного места и согласилась только тогда, когда Рекс заверил ее, что слепого безумца она видеть не будет, поскольку за ним ухаживает племянница, и что он тих, если его не раздражать. Он также условился с ней, что ни приказчик из мясной лавки, ни уборщица никогда не переступят порога дома. Когда все было устроено, Марго поехала за Альбинусом, а Рекс тем временем въехал в дом. Он перевез весь багаж, определил, кто где будет жить, распорядился вынести ненужные ломкие вещи. Затем он поднялся к себе в комнату и, музыкально посвистывая, стал прибивать кнопками к стене какие-то рисунки пером довольно непристойного свойства.

Около пяти он увидел в бинокль, как подъехал далеко внизу наемный автомобиль, оттуда, в ярко-красном джемпере, выскочила Марго, помогла выйти Альбинусу. Он стоял сгорбившись, был в темных очках и походил на сову. Автомобиль развернулся и скрылся за лесистым поворотом.

Марго взяла своего смиренного, неуклюжего спутника за руку, и он, водя перед собой палкой, двинулся вверх по тропинке. На некоторое время их скрыла еловая хвоя, вот мелькнули опять, опять скрылись и вот наконец появились на площадке сада, где мрачная (но уже, кстати, всей душой преданная Рексу) служанка опасливо вышла к ним навстречу и, стараясь не глядеть на безумца, взяла из руки Марго несессер.

Рекс между тем, свесившись из окна, делал Марго смешные знаки приветствия, прижимая ладонь к груди и деревянно раскидывая руки, — превосходная имитация Петрушки. Все это проделывалось, конечно, совершенно безмолвно, хотя, будь обстоятельства более благоприятными, он способен был бы к тому же великолепно запищать. Марго снизу улыбнулась ему и, под руку с Альбинусом, вошла в дом.

— Поведи меня по всем комнатам и все рассказывай, — произнес Альбинус. Ему было все равно, но он думал этим доставить ей удовольствие — она любила новоселье.

— Маленькая столовая, маленькая гостиная, маленький кабинет, — объясняла Марго, водя его по комнатам нижнего этажа. Альбинус трогал мебель, похлопывал предметы, словно это были головы незнакомых ему детей, старался ориентироваться.

— Окно, значит, там, — говорил он, доверчиво показывая пальцем на сплошную стену. Он больно ударился о край стола и сделал вид, что это он нарочно, — забродил ладонями по столу, будто устанавливая его размер.

Потом они вдвоем пошли вверх по деревянной скрипучей лестнице, и наверху, на последней ступеньке, сидел Рекс и тихо трясся от беззвучного смеха. Марго пригрозила ему пальцем, он осторожно встал и отступил на цыпочках. Ненужная мера, ибо, лестница оглушительно стреляла под тяжелыми шагами слепца.

Вышли в коридор. Рекс, стоя в глубине у своей двери, несколько раз присел, зажимая рот ладонью. Марго сердито тряхнула головой — опасные игры, он на радостях паясничал, как мальчишка.

— Вот твоя спальня, а вот — моя, — сказала она.

— Почему не вместе? — с грустью спросил Альбинус.

— Ах, Альберт, — вздохнула она, — ты же знаешь, что сказал доктор.

После того как они всюду побывали (кроме, разумеется, комнаты Рекса), Альбинус захотел опять, уже без ее помощи, обойти дом, чтобы доказать ей, как она ясно все объяснила, как он все ясно усвоил. Однако он сразу запутался, тыкался в стены, виновато улыбался, чуть не разбил умывальную чашку. Ткнулся он и в угловую комнату (где устроился Рекс и куда войти можно было только из коридора), но он уже совершенно заплутал и думал, что выходит из ванной.

— Осторожно, тут чулан, — сказала Марго. — Ты, ради Бога, запомни, а то голову разобьешь. А теперь повернись и постарайся идти прямо к постели. Ты не думай, что я позволю тебе всегда путешествовать так, — это только сегодня.

Впрочем, он сам чувствовал уже изнеможение. Марго уложила его и принесла ужин. Когда он уснул, она перешла к Рексу. Еще не изучив акустики дома, они говорили шепотом, но могли бы говорить громко: оттуда до спальни Альбинуса было достаточно далеко[69].

36

Плотный бархатный мешок, в котором Альбинус теперь существовал, давал некий строгий, даже благородный строй его мыслям и чувствам. Покровом тьмы он был отделен от недавней жизни, погасшей на головокружительном вираже. Вспоминаемые одна за другой сцены составляли картинную галерею памяти: Марго в узорном переднике, приподнимающая пурпурную портьеру (как он тосковал теперь по ее тусклому цвету!), Марго под блестящим зонтиком, проходящая по малиновым лужам, Марго, стоящая голою перед зеркалом и грызущая желтую булочку, Марго в блестящем купальнике, бросающая мяч, Марго в переливчатом бальном платье, с загорелыми плечами.

Затем он думал о жене, и вся эта пора жизни с ней была, казалось, пропитана нежным бледным светом, и только изредка в этом молочном тумане что-то вспыхивало на миг — белокурая прядь волос при свете лампы, блик на раме картины, стеклянные шарики, которыми играла Ирма (и радуга в каждом из них), — и снова туман, а в нем — тихие, как бы плавательные движения Элизабет.

Все, даже самое грустное и самое стыдное в прошлой жизни, было прикрыто обманчивой прелестью красок. Он с ужасом замечал теперь, как мало успел воспользоваться даром острого зрения: ведь все эти краски свободно растекались по фону, и границы между ними выглядели до удивления размытыми. Вообразив, скажем, пейзаж, среди которого однажды пожил, он не мог назвать ни одного растения, кроме дуба и розы, ни одной птицы, кроме воробья и вороны, и даже они более походили на элементы геральдики, чем природы. Альбинус теперь понимал, что он, в сущности, ничем не отличался от тех узких специалистов, которых некогда презирал, от рабочего, знающего только свои инструменты, или от виртуоза, ставшего лишь облеченным в плоть придатком к своей скрипке. Специальностью Альбинуса было, в конце концов, живописное любострастие. Лучшей его находкой была Марго. А теперь от нее остались только голос, да шелест, да запах духов — она как бы вернулась в темноту маленького кинематографа, из которой он ее когда-то извлек.

Не всегда, впрочем, Альбинус мог утешаться эстетическими или нравственными рассуждениями, не всегда удавалось ему себя убедить, что физическая слепота есть в некотором смысле духовное прозрение. Напрасно он обманывал себя тем, что ныне его жизнь с Марго счастливее, глубже и чище, напрасно сосредоточивал мысли на ее трогательной преданности. Конечно, это было трогательно, конечно, она была лучше самой верной жены, эта незримая Марго, этот ангельский холодок, этот голос, уговаривающий его не волноваться. Но как только он ловил в кромешной тьме ее руку, как только старался выразить свою благодарность, в нем сразу просыпалась такая жажда ее узреть, что все прежнее собственное морализирование летело к черту.

Рекс очень любил сидеть с ним в одной комнате и наблюдать за его движениями. Марго упиралась слепому в грудь, прижималась к его плечу и поднимала глаза к потолку с комической резиньяцией или показывала Альбинусу язык, что было особенно, конечно, смешно по сравнению с выражением безысходной нежности на лице слепого. Затем Марго ловким поворотом вырывалась и отходила к Рексу, который сидел на подоконнике, в белых штанах, выставив длиннопалые босые ноги, по пояс голый, — ему нравилось жарить спину на солнце. Альбинус полулежал в кресле, одетый в пижаму и халат. Его лицо обросло жестким курчавым волосом, и ярко розовел на виске шрам, — он походил на бородатого арестанта.